Андрей Решетин: «Наша задача – соответствовать Петербургу»

Сегодня в Эрмитажном театре – второй день премьеры барочной оперы «Атис» Жана-Батиста Люлли в постановке Тьерри Пето. Андрей Решетин, бессменный художественный руководитель Международного фестиваля EARLYMUSIC, скрипач, лидер ансамбля «Солисты Екатерины Великой», рассказал о задачах музыки, эпохе барокко, любимых уголках Васильевского острова и первоэлементах Петербурга.

– Фестиваль старинной музыки проходит в Петербурге уже в 22-й раз. Такое ощущение, что его аудитория все эти годы остается неизменной, но и не увеличивается.

– В принципе, довольно много людей, которые сейчас начали слушать старинную музыку. Я знаю, что многие – кому позволяют деньги – даже ездят за границу на концерты старинной музыки, выступления знаменитых исполнителей, интересные постановки.

^{Фото: Виктор Немтинов}

– Все же EARLYMUSIC – это фестиваль, адресованный избранному кругу ценителей аутентичного исполнения?

– На самом деле фестиваль существует, потому что он абсолютно петербургский. Есть общая тенденция, как ни странно, сворачивания культуры – Вы не обратили внимание? И фестиваль как раз этой тенденции противостоит.

– Что вы имеете в виду?

– Сейчас такая фаза развития общества – и в Европе она особенно сильна – когда все словно «сворачивается». Когда в Европе начинался интерес к старинной музыке, было огромное количество открытий: и забытых композиторов, и новых подходов к исполнению. А потом вдруг всем стали нужны только «Времена года» Вивальди. А у нас это все-таки совершенно не так! Мы предлагаем огромное количество неизвестной музыки, и прежде всего русской музыки. Но весь вопрос заключается в том, что же мы строим. Если мы вкладываемся в то, что принято считать «уровнем жизни» – это одно: люди ходят на концерты старинной музыки, и это красиво. А вот если мы формируем не качество жизни, а качество человека – то это совершенно другая история. Но у нас нет тенденции к формированию человека, мы в противофазе…

– Вы говорите сейчас о стране в целом?

– Да. Мы не пришли еще к пониманию, что сформировать уровень жизни – не самое главное. Мы боремся за уровень жизни, каждый отдельный человек, работая по 24 часа в сутки, отдавая кредиты – борется за уровень жизни. Также и на уровне государства задача стоит так: поднимем уровень жизни! А у нас задача совершенно другая – поднимем качество человека! И мы этим заняты.

– Качество человека – это его сознание, душа или что-то другое? Что вы вкладываете в это понятие?

– Скажем так. Влияет ли уровень жизни на качество человека? Влияет. Наоборот происходит? – да. Но это вопрос акцентов.

– Но это же старый вопрос: бытие определяет сознание или наоборот?

– Нет, совершенно нет! Я не веду к философским спорам, я говорю об очень конкретных вещах. Например – постепенно наш фестиваль пришел к тому, что его сердцем стала академия Old Aksel Academy of Music – так мы назвали все наши образовательные и исследовательские программы. Мы проводим их целый год, и потом на фестивале показываем результат этих программ – исследовательских и образовательных. Мы привозим в Петербург мировых звезд, с которыми можно соотнести то, что мы сделали. Например, сейчас мы показываем оперу «Атис» Жана-Батиста Люлли. Мы занимаемся французским стилем и совершенно другим подходом к оперному искусству. То есть пение для нас больше не является главным.

– Это барочная опера?

– Вот представьте: люди пришли в оперу. Они ведь оперу в первую очередь смотрят, а не слушают. А кто по-настоящему задумывается о сценическом движении? Никто! А мы восстанавливаем подлинное барочное сценическое движение. Более того, оперные певцы часто даже не знают перевода текста. А ведь музыка – это всего лишь иллюстрация к тому, о чем говорится. Мы поэтому принципиально иначе занимаемся текстом. В «Атисе» вы увидите барочные жесты, то есть сценическое поведение XVII века – это очень тонкая и долгая наука! – у нас будет французский язык конца XVII века – целый год мы работали над произношением и над смыслом. И только на третьем месте – пение. Но это пение будет абсолютно во французском стиле. И если даже в команде фестиваля не все это освоили – как вы думаете, многие ли в публике смогут в полной мере оценить и воспринять эту постановку?

– Маловероятно!

– Но без этого нет культуры! Если опере не вернуть важность текста и важность сценического движения и не объяснить, как оно было регламентировано, где и когда, в каком стиле и при дворе какого из французских правителей, и как впоследствии изменялось – то мы находимся в прошлом веке. Разве нет? Я могу ответственно заявить: такой подход к постановке оперы в России есть только у нас. И в Европе я немного знаю людей, которые так пристально этим занимаются. При этом, если обычно у нас нет денег на декорации, то сейчас у нас даже на костюмы нет денег! Но мы сделали все возможное, чтобы опера «Атис» – а это была любимая опера Людовика XIV! – стала насколько возможно аутентичной.

– Но все же барочная опера – очень элитарное искусство!

– Интересно, какой путь прошла опера от момента своего возникновения до наших дней? Осознаем ли мы это? Сейчас нам трудно представить оперу, в которой боги, герои, и нимфы разыгрывают житейские истории. Потому что не было никаких историй! Это действовали разные силы. Опера представляла собой некую волшебную колбу, алхимическую, в которую погружаешь вопрос и в качестве ответа становятся видимыми обычно невидимые колеса, которые управляют нашей жизнью и приводят все в движение. И вот это – опера XVII-XVIII века. А в XIX веке опера – это просто сюжет.

– А в XXI веке, чтобы смотреть оперу, требуются определенные усилия. К примеру, «Гибель богов» Вагнера длится 5 часов.

– А вот сейчас мы к этому подойдем. Меня очень интересует самое начало, момент возникновения оперы. А зачем вообще нужна была опера? Опера – это искусство, которое объединило в себе все: музыку, литературу, вокал, архитектуру, живопись, свет, сценические машины, садовое искусство, костюмы, сценографию… Все, что было в мире, – все это стало ингредиентами. Что создавалось? Мистерия! А зачем христианской опере другая мистерия, кроме литургии? Зачем мистерия, которая бы конкурировала с литургией? А это очень серьезный вопрос, в каком-то смысле страшный. Потому что внутри христианского общества, под покровом христианства, происходили совершенно другие вещи. И это нашло выражение в опере! Сейчас мы ставим любимую оперу Людовика XIV «Атис», и мы даем ее в очень укороченном виде. Потому что это то, что мы успели сделать за год – в смысле чистоты языка, чистоты жеста, чтобы постановка была по возможности качественной. Мы работаем с самым лучшим французским барочным актером, солистом Тьерри Пето, который делает эту постановку.

– А каким же в таком случае вы видите своего зрителя? Кто приходит на фестиваль? Он должен быть прекрасно образован?

– Нет! Совершенно нет! Это может быть любой человек, которому интересна старинная музыка. Другое дело – что с ним происходит. Ведь что такое хороший фестиваль? На мой взгляд, хороший фестиваль – это не набор хороших концертов. Это что-то, что меняет нас. Можно посетить 3 концерта – и ваша жизнь будет другой, я вас уверяю. Потому что в основе фестиваля EARLYMUSIC – человек. Мы делаем человека, и это совершенно реально.

– Кто-то из великих сказал, что музыка – это богослужение.

– Музыка – это безусловно служение. Быть врачом, быть военным, быть учителем – это служить. Быть музыкантом – это тоже означает служить. Мы, наша команда (притом, что мы относимся к третьему сословию), занимаемся восстановлением русской музыки XVIII века, то есть абсолютно аристократическим искусством. При этом мы чувствуем, что это нам по силам, и при этом мы чувствуем себя людьми благородными. То есть наша музыка дает нам ощущение, что мы благородные люди. Почему? Потому что служение делает человека благородным, а стяжание – не делает!

– Когда вы работали с «Аквариумом» – это было служение?

– Конечно. Но я бы не назвал это работой. Это было абсолютное счастье!

– Можно сказать, что это было братство?

– Братство – очень хорошее слово! Там были фантастические люди, у которых я много чему научился – как Гаккель, как Титов, Дюшка…. Сейчас, когда я слушаю «Аквариум» живьем – это, конечно, гораздо выше качеством, чем это было в 80-е. Но у нас было качество волшебства гораздо выше… неизмеримо выше.

– Когда слушаешь альбом «Соль» – там есть волшебство…

– «Соль» – это вообще исключительная вещь! Я даже написал Бобу смс «спасибо тебе за все те слезы, которые я выплакал, слушая этот альбом». Это нереальный альбом! Но другого такого не назову с тех пор. По поводу гениальности: Боб наделен пророческим даром. Боб – пророк, в прямом смысле. То есть то, что он говорит, и как это преломляется через него, имеет совершенно особое значение. Поэтому я всегда с большим вниманием отношусь к его словам. И сейчас он полностью соответствует сегодняшнему дню. Ну а я в чем-то – вместе с теми, старыми музыкантами «Аквариума» – может быть, остался в том дне, и мне он бесконечно дорог.

– У вас ностальгия по тем временам?

– Нет, ностальгии нет, совсем. Но это была… другая вибрация. У меня нет никакой ностальгии по одной простой причине: я очень много работаю и делаю вещи, которые, как мне кажется, меняют мир – может быть, это громко звучит, но это реальность. Я по-прежнему чувствую себя музыкантом «Аквариума», просто я «откомандирован» на это дело. И я, и Сашка Куссуль, первый скрипач «Аквариума» и самый гениальный человек из всех, кого я знаю – мы получили импульс в начале 80-х на мансарде художника Бориса Аксельрода. Вот это было совершенно особое место, и в честь Бориса Аксельрода называются все образовательные и исследовательские проекты фестиваля.

^{Фото: Екатерина Тюляндина}

– Получается, вы занимаетесь просвещением?

– Да, то, чем мы занимаемся, можно назвать просвещением. Восстанавливая старую музыку, мы пытаемся вытянуть на поверхность что-то, что нам всем чрезвычайно дорого и что нами забыто. Нашу память. Может быть, самое важное, что нас определяет как людей.

– Вы можете это «что-то» назвать?

– А я не думаю, что нужно называть. В каждом человеке есть своя загадка, своя тайна. В каждом мире есть загадка и тайна, и музыка тем и замечательна, что она несет в себе эту загадку, на нее нет ответа рационального! Она нас будоражит и она позволяет что-то вытащить на белый свет из глубин, казалось бы, навсегда похороненной памяти. Вот этим я и занимаюсь. Но это счастливая жизнь. И это, конечно, служение. Служение выше стяжания, потому что мы строим не уровень жизни, мы строим уровень человека.

– Вы говорите сейчас о сущностной характеристике?

– Да! Все, что нужно делать – это строить другого человека, и этим и занимается музыка.

– Вы живете на Васильевском острове. Давайте поговорим о его волшебстве. Чувствуете ли вы там дух эпохи – той эпохи? Петровское барокко, классицизм, общество «Старый Петербург»…

– Я живу на 7-й линии, около Невы. Это 12-й дом на 7 линии, Патриаршее подворье, где жил Стефан Яворский – один из моих любимых поэтов. За углом, на набережной был Дворец Миниха – это все очень близкие мне люди.

– Архитектура – это ведь застывшая музыка. Она вас вдохновляет?

– Меня очень задевает архитектура. Меня задевает хорошая архитектура и меня задевает плохая архитектура.

– А какое место на Васильевском – ваше любимое?

– На Васильевском острове я очень люблю прогулку по набережной от памятника Крузенштерну к Горному институту – особенно когда обратно возвращаешься: туда идешь и смотришь на воду, и краны, и на строящиеся ледоколы, и на «Красин», – а когда идешь обратно – то это один из самых красивых ракурсов города. Еще я очень люблю Смоленское кладбище, часовню Ксении Блаженной. Там столько мест! А в городе я очень люблю Адмиралтейство Захарова. Это абсолютное совершенство! Очень люблю Деламотовскую арку Новой Голландии – для меня это воплощение барочного театра.

– Новая Голландия развивается как культурное пространство, почему бы не провести там фестиваль старинной музыки или один из концертов?

– У нас был там концерт, года три-четыре назад. Это было совершенно замечательно! Но больше не удалось повторить этот эксперимент…

– А памятник петровского барокко Меншиковский дворец для концерта Лины Тур Боннет ведь выбран был неслучайно?

– Меншиковский – неслучайно, и он очень хорош был для музыки Корелли. Но совершенно потрясающий концерт был в Капелле, французского ансамбля «Masques». Это невероятный уровень, и то, что они делают – истинное служение.

– А публике, очевидно, больше понравился концерт в Меншиковском дворце.

– Мне кажется, уважение к публике заключается не в том, чтобы слушать ее мнение, а в том, чтобы предлагать ей по-настоящему удивительные вещи. Да и потом, вкусы меняются. Между прочим, Боб (Борис Гребенщиков – прим. ред.) никогда не играл на своих концертах то, что его просила публика из зала. По крайней мере, в те годы, когда мы вместе работали…

– А как вам удается, столь увлеченно и глубоко занимаясь музыкой, находить время для чего-то еще? Как вам удается на таком прекрасном уровне знать поэзию, архитектуру, историю…

– Ты не можешь заниматься барочной музыкой и не заниматься, к примеру, барочными танцами. Барокко универсально – это принцип, который распространяется на многие сферы. В круг моих интересов входит восстановление звучания русского языка конца XVII-начала XVIII века. Я думаю, что я единственный, кто в этом разбирается…Я не филолог, ни в коем случае, но моя квалификация в барочной скрипке помогает мне справиться с этой задачей.

– А почему барокко, а не Ренессанс?

– Наверное, потому, что Петербург был основан в 1703 году, а не в 1603-и, не в 1503-м… Потому что скрипка появилась в конце XVII, а не в конце XV века.

– А если бы вам предложили выбрать эпоху?

– Я живу в двух эпохах: в нашем времени – и в том времени, которое изучаю. Если вначале это было время Екатерины, потом – Анны Иоанновны, потом Елизаветы Петровны, Петра III, Павла… сейчас во много это время Алексея Михайловича.

– Хотя традиционно Петербург все-таки считают городом Петра.

– Нет-нет! Первой Петербург полностью сложила Анна Иоанновна. И она дала Петербургу какие-то основные символы. Например, у ног своего дворца она собрала все стихии. Она выкупила у Апраксина его дворец, перестроила его и сделала свой дворец. Смотрите: главный проспект города – это еще Петр задумал – Нева. Главная площадь – лагуна перед Стрелкой, а главная архитектура – мачты кораблей. А все остальное – красивая рамка. И что сделал Анна? Все стихии она разместила у ног своих дворцов. Вода, над ней – воздух, пронизанный светом (эфиром), перед ней твердь земная, она одела Петропавловскую крепость в гранит. Для нее твердь земная, этот гранит, был знаком отца – это Иоанновский равелин. А с матерью была связана огненная стихия – там, где сейчас Стрелка Васильевского острова и где зажигают Ростральные огни, это со времен Анны Иоанновны сфера огня. Почему? Потому что перед Стрелкой был остров ею построен, где был театр фейерверков, и фейерверки, иллюминации длились по четыре-шесть часов. А за ним – дворец Прасковьи Федоровны, матери (там, где сейчас Академия наук). Вот город был полностью оформлен. Почему Анна Иоанновна одела город в гранит? Петр – это камень. У нас апостол Петр – это гранит. Екатерина поняла этот замысел Анны и одела весь город в гранит, все набережные.

– То есть Петербург — это не подражание Амстердаму?

– А в Амстердаме вы такого не найдете. То, что Екатерина сделала городу этот гранитный пьедестал – этого размаха нигде нет! Империя! И если вернуться к Анне Иоанновне – что ей помогло создать такой красивый город? Пожары! Именно пожары позволяли потом перестраивать все правильным образом. Первый раз город сложился при Анне Иоанновне, а расцвел при Елизавете Петровне. Потом Екатерина перестроила его. Но перед тем, как перестроить, она вначале все зафиксировала – вспомним знаменитый план Сент-Илера. То есть она вначале зафиксировала, потом перестроила. И город строился все царствование Александра I вплоть до царствования Николая. А в николаевские времена в Петербурге происходили большие изменения…

– А потом Осип Мандельштам написал «Над желтизной правительственных зданий» и описал в «Шуме времени» годы, когда город становился все более казарменным…

– Ничего подобного! Город таким и был. Город таким был уже при Екатерине – город чиновников и служивых.

– Возможно, это видение поэта.

– Возможно. Во всяком случае, Петербург давно не был таким красивым, каким он становится сейчас.

– Вы это серьезно? А как же небесная линия? Лахта-центр?

– Лахта-центр, в отличие от многих других людей, меня не пугает. Если бы небоскреб Лахта-центра был построен на Охте, как планировалось – это был бы конец Петербурга. Потому что это противоречило бы главной мысли Петра I, а мы живем внутри его воли. Этот город – памятник абсолютной воле монарха. Его волей было разрушить Ниеншанц и воздвигнуть из его камней Петербург. И поднять Ниеншанц над Петербургом – это смерть города, это против ключевой идеи Петра.

– Ну а если вернуться к Васильевскому острову? Как вам «Севкабель-порт»?

– А посмотрим, что из этого будет. Это же пока в замысле, еще не воплощено. Надо подождать… Помню, когда стал застраиваться Приморский район, меня просто трясло – например, раньше стрелка Елагина острова со строгановскими львами – это место, куда исторически приходили петербуржцы в белые ночи – вдруг оказалось застроено ужасной архитектурой. Я был в негодовании! А сейчас я успокоился – потому что такую площадку сделали в результате! – ее просто вынесли в район дамбы, теперь это место – там.

– Это тоже формирует человека, о котором вы говорите?

– Пространство вообще формирует человека. И разрушая пространство, мы уничтожаем возможность восстановления. Все это не безобидные вещи – можно вспомнить, например, так называемую «реконструкцию» Летнего сада, когда Летний сад был в итоге просто уничтожен… Ладно, в Летний сад можно не заходить… Но ограда?!! Невская ограда Летнего сада – это невосполнимая утрата. И я вам скажу почему. Это кованая ограда. В 18 веке кованая ограда имеет только одно значение: воздух является основным, а металл – украшением. И этот воздух каким-то образом вибрирует… А литая ограда – это что-то тяжелое, где металл – основное, а воздух – украшение. И представьте себе, в кованую ажурную ограду Летнего сада врезаются литые ворота (так еще и отлить не могут, поэтому нарушают все пропорции!). А чтобы никто не видел, что ворота выполнены в других пропорциях – ляпают золота столько, что глазам больно. А ведь эта ограда воспитывала вкус. И это невосполнимая потеря, потому что люди теперь будут думать, что норма – вот это. И будут любить плохие вещи, потому что «это же Летний сад». И придется проходить весь этот путь. Путь наверх – тяжелый, но его необходимо пройти. И фестиваль EARLYMUSIC это делает.

– В начале осени на Васильевском острове был представлен проект развития района. Одна из составляющих этого проекта – роспись на брандмауэрах. Как вы относитесь к этой идее?

– Если вы посмотрите на карту Петербурга 1753 года, которая при Елизавете Петровне к 50-летию города была выпущена, вы увидите, например, что район Фонтанки утопает в усадьбах. То же самое, взглянув на план Сент-Илера, мы видим в Петербурге конца XVIII века. Эти усадьбы просуществовали до времени царствования Александра II Александра III, когда их стали варварски уничтожать, строить на их месте доходные дома с дворами-колодцами и огромными брандмауэрами. Брандмауэры ввел еще Петр I, чтобы предохранять город от пожаров, но вот эти брандмауэры, про которые мы говорим, были сделаны тогда, и для всех просвещенных людей они были исключительным образцом дурновкусия.
А в XX веке эти дворы-колодцы и брандмауэры стали лицом города. А также крыши! (вот эти многокилометровые походы по крышам) – это стало лицом города. Далее весь вопрос заключается в том, что с ними делать. Были какие- то решения советского времени – на Чапыгина, у гостиницы «Дружба». А теперь вернемся на Васильевский остров. В середине 7-й линии, там, где раньше располагался ничему не мешавший милый кинотеатр «Балтика», а теперь сидит пушкарь Василий – вот за ним стоит огромный дом, настоящий «дом-катастрофа». До этого в начале XX века были построены огромные дома, но они не меняли доминанты – главным был Андреевский собор. Они не меняли доминанты всего пространства. А вот фонтанчики, которые еще при Яковлеве установили – уничтожили перспективу, когда тебя словно тянет магнетизм Английской набережной. И построен был вот этот дом-катастрофа, особенно ужасен он тем, что в плане Леблона на его месте был дворец Петра I. А с другой стороны, с 8-й линии – закрытый двор. И вот там брандмауэр, который не виден с улицы, – расписан в виде Венеции. Это интересно. Весь вопрос – кому дадут расписывать. В Петербурге есть хорошие художники, и это может стать чем-то очень интересным. Потому что история с брандмауэрами, которая началась при Александре III – не закончена… Потому что эти брандмауэры еще не заплатили цену тех усадеб, которые были когда-то на их местах. Это был совершенно другой, очень красивый город – и его не стало. И сейчас, занимаясь Петербургом XVIII века, я понимаю, что нужно повысить ценность брандмауэров. И это может получиться хорошо.

– Вы говорите о Петербурге как настоящий исследователь города…

– Петербург на сегодняшний день – последний аристократ. Он поднимает вкус людей. Но для того чтобы поднять вкус людей, надо не утратить свой вкус, не утратить свой стиль. Другое дело, что у нас сейчас невозможно строить в старом городе, что-то перестраивать, что-то ломать… Я убежден, что надо создавать какой-то конкурс для архитекторов, который рассматривает город с точки зрения архитектурных ошибок и предлагает проекты для их устранения – в античном стиле. Если лет 30 или 50 такой конкурс будет существовать, если им будут заниматься не только архитекторы, но и, например, эрмитажные специалисты, и в целом люди, у которых по-настоящему развит вкус и чувство города. То есть если удастся сложить неконъюнктурную историю из людей, которые реально влияют на культуру Петербурга, то через 30-50 лет у нас будет очень хороший банк идей развития города. Наша задача – та, с которой справляется, как мне кажется, фестиваль – просто соответствовать Петербургу.

Ольга Баранова