Борис Эйфман. Живущий в своих фантазиях

Театр балета Бориса Эйфмана открыл новый сезон, представив на сцене Александринского театра весь свой репертуар. Но главный «гвоздь» программы — конечно же, премьерный «Онегин», которого покажут 24, 25 июля и 2, 3 августа. Стоит поторопиться — в следующий раз балет прославленного хореографа в Петербурге появится лишь в будущем году.
– Борис Яковлевич, замечено, что в определенном возрасте многие начинают активно читать мемуары или возвращаются к классике. Вы тоже все время возвращаетесь к классике.
– На самом деле я-то не хочу, но вынужден. Честно говоря, я бы с большим удовольствием рванул в другую область, но не удается. Я зависим от своих партнеров-импресарио, которые от меня требуют узнаваемой классики. Каждый мой спектакль должен иметь мировой успех. Так что я могу экспериментировать лишь в рамках дозволенного. Я не могу поставить балет на современную музыку. И приходится брать Моцарта или Чайковского, на которых, понятное дело, уже не распространяется авторское право.
– С другой стороны, Чайковский едва ли не бесконечен в выражении самых разных эмоций…
– Да, но сколько же можно? Все-таки хочется какой-то свободы. А так находишься в положении мужчины, который убеждает себя, что в каждой женщине есть своя изюминка. И самое удивительное, и в самом деле открываешь эту самую изюминку. Но хотелось бы как-то изменить свой музыкальный мир. Ведь новая музыка рождает новые эмоции, новые движения.
– В одном письме Чайковский написал: «Я счастлив и свободен, но почему-то ужасно хочется плакать». Вам созвучно это трагическое мироощущение?
– Я рожден с трагическим мироощущением. Ребенком писал маме письма, очень ее пугавшие, настолько они были пронизаны тревожными настроениями. Совершенно безосновательно — ничего плохого в моем детстве не происходило. Но это трагическое мироощущение дается художнику как инструмент для познания тайн бытия, когда он, пройдя через круги чужого ада, проникает в истинную суть вещей. Вряд ли я смог бы поставить, скажем, балет об Анне Карениной, не ощущая трагической зависимости женщин от чувственных отношений, ту женскую несвободу, которая есть всегда, и сегодня тоже, несмотря на весь феминизм.
– А что вас взволновало в «Евгении Онегине»?
– «Онегин» — это история, рассказывающая о нереализованной любви, которая своей драматургией просится на балетную сцену. А еще мне было важно, что в этой «энциклопедии русской жизни» Пушкин сотворил поэтический образ русской души, загадочной, непредсказуемой, необыкновенно чувственной. Я перенес пушкинских героев в наши дни, в новые обстоятельства, более драматические, даже экстремальные, когда старый мир рушится и жизнь диктует новые правила. Этот эксперимент мне был необходим для того, чтобы ответить на волнующий меня вопрос — что есть русская душа сегодня?
– И все же — почему вами выбран именно Пушкин? А не, скажем, Гоголь?
– У Гоголя нет любви. А у меня, уж извините за банальность,  без любви не получается. Гоголь же да, фантасмагоричен, интересен, но для меня он — «оскопленный» художник.
– Как и Андерсен, он умер девственником. Но Эльдар Рязанов выразил страдания сказочника в отсутствии любви.
– Да, и Андерсен, кстати, мне интересен — у него не случилось любви в жизни, но она сублимировалась в творчестве. А у Гоголя нет любви ни в жизни, ни в творчестве.
Другое дело Пушкин с его эмоциональным, страстным восприятием жизни. Незакомплексованным, в отличие от Гоголя, который жил в панцире своих иллюзий. А Пушкин — это такое дитя природы. Африканская кровь, что уж тут говорить.
– А кстати, вы никогда не задумывались над таким парадоксом — у истоков золотого века русской культуры XIX века стоит «африканец» Пушкин.
– Это, кстати, тоже одна из причин, почему мне близок Пушкин. Инородец в России — особая тема в нашей стране. И более того — инородец, который стал знаком русской души, русского духа. В какой-то степени, по-своему, со всеми оговорками, я повторяю его судьбу.
– Вопреки Пушкину, а может, наоборот, согласно его жизни, существует мнение, что во имя своего творчества художник должен быть свободен от семейных пут.
– Это все такие ходульные мысли, которые к реальности не имеют никакого отношения. Да, считается, что настоящий художник должен быть одиноким, голодным и бедным. Нет, на самом деле каждый выбирает свою форму жизни. Кому-то необходима семья, кому-то она мешает. Кому-то нужны страсть и любимая женщина, а кому-то страсть, наоборот, мешает творить. Один после очень бурной ночи должен на рассвете написать какой-нибудь стих. А другой, напротив, сдерживает себя от проявлений страстей и эротическую энергию сублимирует в творческую. Все индивидуально. Мы знаем пример Пушкина и мы знаем пример Андрея Рублева. В этом смысле мне ближе Рублев.
– Честно говоря, глядя на комфорт, которым вы себя окружили даже здесь, в театре…
– Ну что вы, разве это комфорт? Это абсолютно рабочая обстановка. А что, должны быть одни голые стены? Это мой мир, пусть немного такой «многословный». Я окружил себя вещами, которые мне близки, которые меня «греют». Но повторяю, мне по сути ближе Рублев. Когда я сажусь в машину, меня не волнует, что это за машина. В машину я сажусь лишь с мыслью — надо приехать в некую точку «Б», что-то в этой точке «Б» сделать, а по пути из «А» в «Б» что-то решить и обдумать.
Я не хочу сказать, что надо жить в бедности и радоваться этой бедности. Но мне есть чем жить, не погружаясь в блага материального мира. Иногда, чтобы не потерять энергию творчества, я искусственно себя отграничиваю от соблазнов жизни. Они ведь растут пропорционально возрасту, и эта пропорция чревата тем, что человек может потерять контроль и не соразмерить свои возможности с реальностью. А поскольку я не только хореограф, но и руководитель театра, рядом со мной более ста семей, которые, придя ко мне, ждут от меня не только зарплаты, но и оправдания своего выбора. Я несу ответственность перед этими людьми.
– Но для творчества вам легко удается абстрагироваться от реального мира?
– А вы знаете, легко. К счастью, у меня небольшой опыт общения с этим миром — я живу в своих фантазиях, а там совсем иные проблемы. Но при этом у меня есть колоссальный опыт выживания среди людей. Я же не сломался, не ушел в глубокую депрессию в те времена, когда меня травили, унижали, выдавливали из страны, когда мою хореографию называли порнографией. Более того, я не сохранил никакой злости на тех, кто меня очень обижал. Обида ушла, а опыт выживания остался.
Прежде по дороге в балетный зал я мог решать массу административных вопросов. Но, войдя в зал, я забывал обо всем этом.
– «Прежде»… А сейчас?
– Сейчас этого Эйфмана, отвечающего за административные вопросы, я оставляю здесь, в моем кабинете. Это не значит, что у меня раздвоение лично¬сти и я нахожусь в постоянном конфликте с самим собой. Просто существует два человека — один ругается с чиновниками, артистами и добивается своего. А другой Эйфман сочиняет балет.

Елена БОБРОВА

Фото из архива театра